|
Плоты
Плоты шли весною, когда широко, будто море, затопляя кусты и привольные заливные луга, разливалась тихая речка Елень (читай – Угра). Плоты шли гужом, длинными плёнками, с белыми стругаными веслами на голове и хвосту. На плотах желтели соломенные крыши шалашей, и синими паутинками вились дымки горевших под чугунками с грешневой кашей огней. Река шла кружась, по-весеннему мутная, неся белые с желтизною охлопья пены, сор, вырванные деревья, а случалось–целые крыши смытых половодьем построек. Над рекою летали, свистя крыльями, садились на темную воду и опять поднимались дикие утки; кликали, кружась в пустом и глубоком весеннем небе, журавли: «чьи вы? чьи вы?»; кричали и падали над плотами долгокрылые чибисы.
Сгонщики на плотах жили особою, водяною, привычною жизнью. Плоты шли днем по сизой, извивно лежавшей, широко разливавшейся реке и встречу плыли по-весеннему изжелта-темные пологие берега с отражавшимися в разливе белыми церковушками, чернели мокрые крыши, и над ними, по утрам розовыми столбами поднимались дымы. На берегах, уточками, нагнувшись и поматывая подолами, били вальками бабы. Плотогоны кричали им с реки соленые занозистые словечки, и бабы, поднявшись, упирая в бока зазябшие руки, отвечали им еще занозистее и солонее.
А древнее, вековечное было во всем этом: в том, как шли-плыли по сизой реке плоты, как всякий день вставало над рекой и опускалось тихое солнце, в человечьих перекликавшихся над рекою голосах, в свисте крыльев бесчисленных пролетавших над весенней землею птичьих стай. Когда-то, во времена незапамятные, лежал по реке великий путь, соединявший два далеких мира, и на ладьях шли по реке люди, насыпали на берегах высокие городища и курганы (и теперь стоят эти городища и курганы безыменными памятниками далекого прошлого, когда широка и многоводна была речка Елень, просторны и темны леса), строили города и поселки, воевали, спорили, побеждали, гибли и зарастали травой, и все так же над курганами и зелеными городищами вставало и падало, золотом отражаясь в реке, солнце. И, должно быть, от тех незапамятных никому времен сохранили ельчане привязанность к реке большую, чем к худо кормившей земле: сухой, неродимой, засыпанной кременьём, заросшей непроходимыми болотами и лесами.
Были на реке места, где много требовалось сноровки и глаза, чтобы благополучно, не сделав загрома, провести плоты. В таких местах день и ночь дежурили на берегу в прежние времена хозяйские приказчики-матюшники (кликали их матюшниками за то, что ходили они с аршинами в карманах, и главная обязанность их состояла покрепче обкладывать матом, подгонять сгонщиков-мужиков), а на берегу стоял ушат с водкой. А бывало на крутом повороте, на быстром перекате станет головной плот дыбом, – на него другой, третий и пойдет рушить, крушить. Называлось такое загром, и гудела в такие часы река от кромешного несусветного мата: с берега, подбадривая закаляневших от ледяной воды мужиков, орали приказчики-матюшники, с плотов отвечали в три яруса мужики. Вот тут-то и пригождалась хозяйская запасенная водочка: выпив по ковшику, закусив хлебом-сольцей, лезли мужики, очертя темную голову, в ледяную воду выручать хозяйские тысячи. А бывало не раз: затирало в загромах, уносила река живых людей.
Так по реке, вместе с бородатыми «водохлёбами»-мужиками, с кашными закопченными чугунками, с кромешным всея Руси магом наплывали, капля по капле, купеческие миллионы. А бывало на разливе, под городом, встречая благополучно приплывший лес, с крутого берега орал на реку в сложенные ладони на плоты радовавшийся удаче купец:
– Лес-от че-ей?!.
– Архаровска-а-а... – доносилось с плотов тонко.
– Че-ей лес? – повторяй, будто не дослышав, купец.
– Архаро-вска-а-ай!.. – докатывалось громче и отчетливее с плотов.
И, поворотив круглое брюхо, затянутое в жилетку, перепоясанное часовою цепочкой, поскребывая в бороде, тихо говаривал купец Архаров слушавшим его присным:
– Мой, ребятушки, лесок-от идет...
Теперь странно слушать рассказы живых людей о тех – не так уж и отдаленных–временах, когда гремела на реке громкая купеческая слава, гулял-царевал над еленёвскими кудлатыми мужиками хлудовский приказчик, правая хозяйская рука, десятипудовый Крючин...
Живы людишки, ходившие с купеческим лесом и дровами не одну весну. Живы людишки, но каким дальним – как эти курганы и городища – кажется прежняя жизнь... Странно слушать, что сорок-пятьдесят лет назад зарабатывал человек на лесной рубке и возке, работая от темна до темна, десять-пятнадцать целковых за всю долгую зиму, что за подвозку бревен на пристань платили с лошадью человеку на своем хлебе-овсе по четвертаку в день, что за плотку и сгон, за доставку прутья, за полтора месяца труднейшей работы, нередко по шею в ледяной весенней воде, получали мужики по семи целковых на рыло, да по полфунту табаку полукрупки...
|
В среднем течении реки Угра
