В среднем течении реки Угра

Прислали тут фотографию церкви в с. Желанья. Вам не кажется, что она похожа на ту, что на этой картине?
Будет еще одна более подробная фотография.

Мельница в Гремячках. Приблизительно 1938 г.

Вот еще фото желаньинской церкви. Теперь ясно, что церковь на картине не знаменская, а желаньинская.
Картина была написана с какой то фотографии. Где сама фотография не ясно.

Спасибо , Константин. Я с самого начала сомневался в нарисованной картине.Если это Желанья , то фото очень похоже на картину.Знаменская церковь была гораздо выше.
А можно увидеть оригинал, т.е. фото церкви с окрестностями?

 Это и есть оригинал. Некоторые фото отсканированы с прозрачных стеклянных негативов. Видимо поэтому такое маленькое разрешение. Вообще, нужно пересканировать.

Церковь похоже была большая. Неужели всю растащили на кирпичи. Сейчас никаких следов не осталось.

В войну взорвали, а потом растащили.

Еще есть информация, что в 1 мировую войну самолет  Илья Муромец со сбежавшими поляками упал на окраине Желаньи. На месте падения самолета были найдены немецкие плоскогубцы.

http://airwar.ru/enc/bww1/im.html (http://airwar.ru/enc/bww1/im.html)

21 мая 1918 г. германское командование предъявило ультиматум начальнику 1-го Польского корпуса генералу Довбор-Мусницкому о немедленном разоружении и демобилизации Корпуса. Вечером того же дня генерал согласился на немецкие требования. 22 мая подполковник Абаканович собрал своих солдат и офицеров на аэродроме и сообщил о разоружении Корпуса. Он заявил, что его самолеты не достанутся ни немцам ни большевикам и их надо уничтожить. Трое поляков (ротмистр П.Скуратович, подпоручик Е.Тромщинский и техник И.Выржиковский) вместе с полковником Башко без ведома начальника авиации в ночь на 23 мая взлетели с аэродрома в сторону Мурманска (другая из версий, в сторону Москвы). 26 мая 1918 г. подполковник Абаканович подписал приказ No.268 по авиации Корпуса считающий экипаж "улетевший самовольно на воздушном корабле "Киевский" в неизвестном направлении на 23 мая считать дезертирами и вычеркнуть их из списков авиации". (Что интересно, Абаканович в конце 1918г. становиться Начальником 1-й Петроградской авиагруппы, затем переводится летчиком в 13-й истребительный отряд. Вскоре отряд в составе 4 авиадивизиона истребителей под командованием Ширинкина отправляют на польский фронт и Абаканович 1 мая 1919 г. улетает на "Ньюпоре" к своим). 4-х часовой полет проходил в сложных метеоусловиях, да и моторы отказали в работе, поэтому пришлось планировать с 500 м, вы╜бирая место для посадки. Задев крылом за дерево, "Киевский" свалился в огород в деревне Желанья Смоленской губернии. Местные жители сразу арестовали экипаж и отобрали оружие. Только 1 июня 1918 г. после выяснения личности летчиков отправили в Москву в Главное Управление Воздухфлота. Три польских товарища чудом избежав ареста ВЧК, с большим трудом добрались в ноябре до Мурманска. А Башко остался служить у красных...

Паром в Желанье. Начало XX в.

Вот еще желаньинская церковь в профиль. Видны характерные круглые окна.

Фотография прямо один в один как на рисунке. Только с противоположной стороны. Спасибо Константин. Можно с уверенностью говорить что на рисунке Желаньинская церковь.

да, я тоже так думаю

Потихоньку достаем церквушки из небытия

Надо не потихоньку: фотки церквей, у кого в домашних архивах - в студию.  *THUMBS UP*
( На главной странице сайта надо крупными буквами это объявление повесить.  *THUMBS UP* )

Интересно, в коком месте стояла Желаньинская церковь? Уж больно хорошо она видна с противоположного берега.Мне кажется не совсем в том месте где построили новую.

Около плотины, почти на берегу Угры. Я заказал аэрофотоснимок Желаньи - будет видно.

Объявление там висит. За многие годы никто не откликнулся. Вот если только прийти к человеку, поговорить, попросить, приехать со своим сканером, тогда да - будет результат.

Дублирую сюда:

В списке фабрик и заводов России 1910 г.
значится:

под № 13793 Винокуренный и спиртоочистительный завод. Принадлежит Ястребовым Ивану и Семену Н-ки. Основан 1878 г. рект(ификация) 1896 г. с. Желанье. Гл(авное) изд(елие): спирта 60 т. в годового производства 28860 р., рабочих 14, дв. 3.

В архиве нашел метрическую запись о рождении Дмитрия Ионовича Ястребова:

Дмитрий Ионович Ястребов - сын 2-й гильдии купца.

По метрическим книгам с. Желаньи Юхновского уезда записано следующей статьею: 1875 г. сентября 14 числа, безземельный крестьянин Иона Федотов и законная жена Елизавета Михайлова... у них родился сын Дмитрий, крещен 16 числа священником Ильей Волочковым с диаконом Иваном Соколовым и пономарем Алексеем Соколовым; восприемниками были: Юхновский купец Дмитрий Михайлов Ястребов и Анастасия Михайловна.

Значит купцы Ястребовы вышли из местных крестьян.

В угранском музее есть фото музея военных годов.

Посмотрел аэрофотоснимок Желаньи. На 43 год на месте церкви большая груда кирпичей, ничего не осталось.

Сравнил карты. Складывается ощущение что церковь попала на то место где сейчас дорога на Угру.
И еще обратил внимание что на советских картах церквей уже нет. По крайней мере на Отчетной  карте западного фронта за март 43 года  нет церквей ни в Знаменке ни в Великополье Ни в Слободке ни в Желанье.Кладбища есть а церкви не отмечены, хотя некоторые сохранились до наших дней.Похоже их сознательно не отмечали на картах.

Закрытые церкви обозначали знаком "водонапорные башни и каланчи", то есть жирной черной точкой. На довоенной карте желаньинская, слободская церкви так и показаны. Иногда эта точка сливается с окружающими строениями и ее четко не видно.

Сделал наложение аэрофотоснимка. Получается, что трасса проходит буквально по краю места, где когда то стояла церковь. Кювет проходит по центру церкви. Отметил желтым цветом главную дорогу, которая обходила церковь.  Более точно понять как располагалась церковь можно будет на местности. В 70 м к востоку располагается храм Сергия Радонежского, построенный в 2015 г и освященный в октябре 2019 г. (отметил зеленым).

Кто сможет сфотографировать это место в том же ракурсе, что и на картине? Похоже, что колокольня выходила в сторону Угры. Как правило, кладбище с особо привилегированными лицами располагалось за церковью. Значит могилы должны быть к востоку в сторону новой церкви. Интересно, что находят люди на ближайших садовых участках?

Схему прилагаю (обновил 7 февраля).

Ястребов Дмитрий Ионович. Один из сыновей основателя винокуренного завода.

Местные рассказывают, что когда строили асфальтовую дорогу бульдозерист сгреб кирпичи из под церкви под насыпь дороги. Тут же он вырыл две могилы с дворянкой и священником. Бульдозерист сгреб все эти кости прямо под насыпь. Потом местные жители вытаскивали кости из насыпи и перезахоранивали их на местном кладбище. Церковь якобы взорвали наши войска при отходе в мае 42 года.

Я так и предполагал. Константин как всегда на высоте! Отметил дорогу из Угры через дамбу, а справа низина заросшая лесом это бывший пруд. Современная дорога разрезала его пополам.
Сфотографировать будет сложно место съёмки застроено домами, могут не пустить . Да и самого объекта т.е. церкви нет. Получится просто панорама...

Хотелось посмотреть такой же там рельеф, как на картине. Правильно ли я сориентировал церковь по сторонам света?

Фотки появились.  *THUMBS UP* История, описание, в честь кого она - это есть ?  8) ( На Соборах её надо будет в Каталог внести.  8) )

       Из воспоминаний советского и российского профессора, ботаника, доктора биологических наук, академика РАЕН, Алексея Констаниновича Скворцова, уроженца с. Желаньи.
(1920-2008 гг.)
       А.К. Скворцов приложил руку к основанию Национального парка Угра. Именно он впервые выдвинул идею охраны долины р. Угра в 1980 г., участвовал в проектировании национального парка. Правда на сайте НП "Угра" об этом ничего не сказано. Изначально предполагалось, что национальный парк будет открыт и на территории Смоленской области, но "лесное начальство" этому воспротивились.


       Я родился 9 февраля 1920 года в доме родителей в с. Желанья – тогда Знаменской волости Юхновского уезда Смоленской губернии. В 1926 год или 1927 году уезд был передан Калужской губернии, а потом уезды были упразднены, и появился Знаменский район Западной области; но и Западная область просуществовала недолго; теперь Желанья относится к Угранскому району Смоленской области (центр – поселок и железнодорожная станция Угра).
       Село Желанья расположено вдоль маленькой речушки Желонки до впадения в реку Угру. Село старое: в одном месте над обрывом е Желонке были следы древнего селища – черная культурная земля с мелкими черепками. А на небольшом отдалении от села на высоком склоне к Угре расположен погост – теперь только кладбище, но раньше несомненно поселение; совсем рядом по обоим берегам Угры было много курганов.
       По масштабам Смоленской области село довольно крупное: около 90 дворов и более 400 жителей, церковь, школа B 2 зданиях, спиртзавод и 2 лавки. Когда–то оно принадлежало, вместе с несколькими соседними деревнями, некоему генералу Шуховскому. И с тех времен еще оставались около Желонки какие–то почерневшие брёвна.
Своих дедов, Алексея Алексеевича Скворцова и Ивана Дмитриевича Ястребова, я в живых не застал. Зато с двумя бабушками мне довелось общаться долго – вплоть до войны.
Мать отца Екатерина Александровна Скворцова ("баба Катя") происходила из семьи священника о. Александра Глаголева из Краснинского уезда Смоленской губернии и училась в женском духовном училище в Ярцеве. Из рода Глаголевых позже, уже около 1960 года‚ я познакомился c двумя ее племянницами – двоюродными сестрами отца, которые были учительницами, a после войны устроились доживать в селе Красном – километров 12-15 от нашей Желаньи. Когда мне случилось быть в этом селе в 1997 году, их уже не было в живых, но фамилию Глаголевых там еще помнили.
       O своей жизни баба Катя не любила рассказывать. Мне запомнился только один, неоднократно ею повторенный, рассказ о том впечатлении, которое в 1881 году произвело убийство Александра II. Позже, читая летописные повести о древней русской истории, я вспоминал этот бабушкин рассказ, как свидетельство того, что незаурядные события могут и более чем через столетие еще достоверно сохраняться B памяти людей, передаваясь устным рассказом. (А примерно в 1930 году в Москве я видел столетнего, но вполне здравого, старика – участника обороны Севастополя в году).
Вообще баба Катя была очень строгой и сдержанной, хотя и была в курсе всех событий в селе, совсем не любила судачить с соседками или с гостями. Быть может, это было следствием трагических событий в семье. Кроме моего отца, у нее было еще 2 сына: Иван и Алексеи. Иван умер в детстве. Алексеи был старше моего отца, окончил юридический факультет и работал в Сердобске. По словам хорошо знавших его моих теток, он был очень видным и интересным мужчиной и любимцем своей матери. В 1924 или 1925 году в Сердобске будто бы застрелился, впавши то ли в психическую депрессию, то ли в конфликт c новыми порядками. Это было, конечно, тяжелым потрясением для бабы Кати, но она говорить про это не хотела, a всю свою любовь перенесла на меня – тезку дяди Алексея, и, говорят, чем–то на него похожего. Ей я обязан своим начальным образованием.
       Про деда по отцу – Алексея Алексеевича Скворцова я знаю очень мало – вероятно, потому, что баба Катя была очень скупа на рассказы. Он был родом с Милюково Сычевского уезда Смоленской губернии, из семьи священника. Когда он поселился в Желанье – того не знаю. Знаю только, что дом был куплен, a нe выстроен им. Дед был по горло занят церковными делами, так как он был не только настоятелем церкви в Желанье, но и благочинным – то есть надзирал за порядком в церквях своей округи и разбирал конфликты и осложнения, возникавшие у местного духовенства. Видимо, он проявил себя в этом неплохо: баба Катя показывала мне несколько орденов и наград, полученных дедом Алексеем. Умер он в 1914 году от рака пищевода. Он похоронен в Желанье около церкви. На его могиле стоял большой черный деревянный крест. Дед был небогат, но любил чтение, и не только церковное: от него остался журнал "Нива" за несколько лет и в виде приложения к ней – собрания сочинений старых и новых писателей (помню Гончарова, Лескова, Бунина, Гейне, Данилевского, Гамсуна). Еще от деда остались 3 очень хорошо изданных книги исторического интереса: "Отечественная война 1812 года в пределах Смоленской губернии", "Собор святого Владимира в Киеве" и "Памятник Александру II B Московском Кремле". Эти книги я часто листал, разглядывал иллюстрации и даже какие то отрывки читал. Во всяком случае, они и сейчас у меня как будто перед глазами.
       Дети его по духовной стезе не пошли. Старший Алексей стал адвокатом, a младший – мой отец – врачом. Был у него еще приемный сын (фактически его племянник) – Петр Петрович Протопопов ("дядя Петя"), почти ровесник моего отца. Он закончил духовную семинарию, но священником не стал; поступил в Харьковский ветеринарный институт и дальше служил по части коневодства.
       Дед по матери, Иван Дмитриевич Ястребов, был выходцем из деревни Вязовец того же Юхновского уезда (в 1999 году эта деревня еще существовала) и был рожден еще крепостным. Поэтому очень торжественно справлял 50–летний юбилей отмены крепостной зависимости. Его отец Дмитрий Иванович (Ионович?– К.А.) Ястребов был человеком предприимчивым и сумел, в основном на лесоразработках, обзавестись достаточными средствами, чтобы дать сыну высшее образование, что в те годы для детей крестьян еще было весьма необыкновенным. Oт прадеда у нас долго сохранялись столовая ложка с вырезанной надписью "Мышенская контора" и несколько массивных столовых ножей.
Дед Иван окончил Императорское Высшее техническое училище B Москве (теперь это МВТУ имени Баумана). Специализировался по строительству железных дорог и ездил их строить по многим местам России. Был на Украине, в Тульской и Пермской губерниях, в Поволжье.
       Строительство дорог тогда сдавалось подрядчикам: чем лучше и вместе с тем дешевле был проект – тем охотнее его принимало министерство. А уже от подрядчика зависело – уложится он B проектную сумму и в сроки, или он в убытке. Строительство дороги в европейской части России приносило деду некоторые доходы. На них он смог купить в селе Желанья небольшое имение, отстроить его и соорудить B нем спиртовой завод, по последнее строительство железной дороги на Хабаровск по левой стороне Амура, да еще в самом северном глухом ее участке обернулось очень большим убытком. Чтобы возместить казне этот убыток, имение пришлось заложить.
       Последние годы своей жизни дед целиком посвятил своему имению в надежде выплатить долги.
       Февральскую революцию дед приветствовал, а вначале – даже Октябрьскую. Помня свое мужицкое происхождение, дед с местными крестьянами поддерживал хорошие отношения. Тем не менее, он уже был не крестьянином, a помещиком, и имение было национализировано и превращено в совхоз, a дед оставлен управляющим.
Однако в 1918 году он умер от рака желудка и похоронен B Москве на Ваганьковском кладбище. Рядом с ним B 1987 закопали урну тети Лены.
В соседнем селе Великополье (за Угрой, в 3 км от Желаньи) жил брат деда Ивана Семен. Он не получил высшего образования, но приобрел небольшое имение и завел сырный заводик. У него были 2 сына и дочь, после революции перебравшиеся в Москву; у них долгое время ютилась и моя тетя Лена.
       Дед Иван очень хотел сына, но баба Поля (Пелагея Антиповна) родила ему только 4 дочерей. Старшей была Евгения – моя мама, далее шли Елена, Ксения и Мария. Всем 4 дочерям было приготовлено приданое: столовое серебро и комплекты полотняного белья. Все это, как и разные другие остатки, очень помогло выжить в последующие годы.
Дед Иван очень любил технические новшества. К своему брату в Великополье он провел телефон, завел колодезные насосы, приобретал новейшую сельхоз. технику (но тяга тогда была только копытной). Любил хорошие книги, из которых до меня дошли энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона и ряд полных собрании сочинении классиков, русских и иностранных. И вместе с тем, будучи очень деятельным, был и очень веселым, любил вечеринки, встречи и разные развлекательные затеи местной интеллигенции. Любил подпоить гостя до "риз положения".
После смерти деда баба Поля еще некоторое время жила в бывшем своем доме. Помню, что тетя Маня, тогда еще девочка, работала на скотном дворе в бывшем своем имении – теперь совхозе, тетя Ксения пошла учительствовать‚ тетя Лена Уехала в Москву, где работала машинисткой и секретаршей. И долго жила "Ha птичьих правах" у двоюродных родственников и только после войны смогла приобрести свою комнатку.
       Смутно помню как я бывал у бабы Поли еще в ее бывшем доме. Там у нее оставалось 2 комнаты; остальное заселили главным образом разные приезжие люди. Hо в 1924 году ей предложили выехать. Обошлось без грубого насилия. Конечно, многое тогда уже было разворовано, но еще оставшееся личное имущество – книги, одежду, посуду, часть мебели и одну корову – позволили взять с собой. И даже выделили пустовавший сарай для постройки дома (хотя на деле сарай этот годился только под двор).
Строительством нового дома для бабы Поли B 1924–1925 годах командовал мой папа. Удалось заложить хороший фундамент из камня (местного известняка), стены и крышу из нового материала. Дом был поставлен на краю "Поповки" – улицы, где стояла церковь; все жители или их предки были так или иначе связаны c церковью. В доме было 2 "избы" – теплая зимняя c русской печью и холодная летняя с одной только печкой – "голландкой".
       Здесь не могу не сказать несколько слов в похвалу русской печи, настолько это замечательное устройство, приспособленное к нуждам тогдашней деревни. Она ставилась не на полу, а на земле на своем отдельном фундаменте. Дымовая труба начиналась у нее не с заднего конца, как обычно у печей, a от переднего. Перед входом под свод печи находится загнетка – площадка для подготовленной для постановки в печь (или, наоборот, вынимаемой из печи) еды. При топке печи огонь выносится вперед к загнетке, и от нее уже дым уходит к верху в трубу. Под у печи должен быть очень ровным и сплошным. Топят печь c утра; котлы и чугуны ставят по бокам горящего огня с помощью ухватов. Набор разного размера ухватов и другого печного инвентаря держится рядом с печью или в подпечной яме. По сгорании дров вся печь становится горячей, и в ней можно печь хлеб. Для этого под разметают от золы, a хлебные караваи из крутого теста со специальной широкой деревянной лопаты ссовывают прямо на под. Чтобы сохранить тепло, вход в печь закрывают заслонкой, а начало трубы перекрывают задвижкой. Так тепло в печи и в стоящих в ней посудинах сохраняется, по крайней мере, до вечера, a то и до утра. Часто хозяйка еще с вечера кладет и дрова в печь, чтобы они за ночь просохли и c утра сразу хорошо разгорелись. Ha печи всегда тепло, и если в избе холодно, то погреться (a то и на ночь спать) залезают на печь.
       Баба Поля была родом из крестьян деревеньки Коптева (тоже недалеко от Желаньи); детство ее прошло в крайней бедности. Изба их топилась по–черному, дым стоял на уровне роста человека. Как она рассказывала, дети ложились на лавку и поднимали голые ноги кверху погреть их в теплом дыму. В школу она вовсе не ходила и всю жизнь оставалась малограмотной.
Как и когда она познакомилась с дедом – не знаю. Но думаю, что такому знакомству мог очень поспособствовать удивительно мягкий и доброжелательный ее характер. На большинство железнодорожных строек она ездила с дедом. Однако повенчались они поздно: когда уже были дети. А когда пришло время отдать двух старших дочерей в гимназию, пришлось проделать юридическую процедуру: обратиться "Ha Высочайшее имя" c просьбой признать родившихся до брака дочерей законнорожденными. Незаконнорожденных частная женская гимназия в Москве брать не хотела.
       Я очень любил бабу Полю. Она никогда не повышала голос, не ругалась. Рассказывала мне 2–3 знакомых ей сказки и про жизнь до революции. У нее был хороший голос, но она пела только в молодости и в крестьянской компании.
       Мой отец, Константин Алексеевич, родился в 1894 году. Закончил казенную гимназию в Вязьме, затем в 1916 г. Медицинский факультет Московского университета. Уже студентом подрабатывал репетиторством и мог за эти деньги покупать медицинскую литературу и даже съездить на некоторый срок в Берлин, откуда вернулся совсем не задолго до начала войны с Германией. Сразу после окончания университета был призван в армию и попал на австрийский фронт а Егерский полк второй гвардейской дивизии. В те времена 8 полков двух гвардейских дивизий набирались не случайно и не столько по качествам и квалификации человека, как по его внешним данным: например, в Измайловский полк набирали рыжих, a в Преображенский – только высоких брюнетов (в память Петра великого). Каждый полк имел свой застольный "потешный" гимн, отмечавший достоинства этого полка и недостатки других. У егерского полка он начинался со слов: "Выпьем, братцы егеря, рать любимая царя".
Папе довелось участвовать в позиционной войне и в Брусиловском прорыве – последнем успешном наступлении русской армии. От пребывания на войне у папы сохранилось немало впечатлений и несколько фотографий.

       Отношение к революции в армии было очень разным, противоречивым; офицерский состав в большинстве к ней относился негативно. По папиным воспоминаниям, ярче всего выражался их полковой священник: "Ну что ж свобода – подходи, каждому в морду падаю". (Теперь, наверно, вместо "свобода" сказали бы "права человека").
По окончанию войны папа вернулся домой и устроился на земский медицинский участок на хуторе Михайловском близ с. Вознесенье (теперь это рядом со станцией и районным центром Угра). Интересовался возможностью эмиграции в Америку, но – то ли жизненные обстоятельства, то ли просто привязанность к "родному пепелищу" этому воспрепятствовали.
В начале 1919 г. он женился на дочери И. Д. Ястребова Евгении, они обвенчались в c. Вознесенье. В начале 1920 г. родился я, а вскоре папу призвали в военный госпиталь в Вязьме. Еще не только не была окончена гражданская война, но еще и свирепствовали эпидемии. И папа в Вязьме переболел сыпным тифом.
Связь с Вязьмой продолжалась и позже. Папа несколько лет по специальности неврология–психиатрия регулярно принимал в Вязьме в железнодорожной больнице. Это давало ему бесплатный проезд от Москвы до Вязьмы (a в 1930 годы Вязьма была ближайшей ж.д. станцией к Желанье.
       Отец хорошо знал немецкий язык, похуже, но все же достаточно для чтения английский‚ французский, уже на моей памяти изучал итальянский. Любил читать писателей в оригинале, на их родном языке. На моей памяти читал <<Sartus resartus>> T. Карлейля и <<Fuoco>> и <<Il piacere>> Г. Аннунцио. Учил языки в основном самоучителям, поэтому произношение у него было грубоватое, и он его стеснялся. Выписывал даже в Желанью французский медицинский еженедельник <<La presse medicale>> и английскую еженедельную газету <<Observer>>.
Вообще говоря по складу ума (как теперь говорят – по ментальности) отец был гуманитарий. Поэтому его выбор своей специализации был совершенно неслучайным. В отличие от меня – у меня ментальность естественника (но не математика). Но у нас было и общее – любовь к книгам. У меня в этом направлении было конечно, уже больше возможностей, чем у отца. У него 2/3 жизни были достаточно трудными.
       Про свои университетские годы отец почти ничего не рассказывал. Как-то, когда я уже был студентом – медиком, он показывал мне свой врачебный диплом, специально обращая внимание на напечатанное в нем "факультетское обещание" – во главу ставить благо пациента и действовать открыто, не использовать никаких секретных средств. Теперь эти простые слова высокопарно именуются "клятвой Гиппократа", но не всегда соблюдаются. В моем врачебном дипломе 1941 года ни "обещания", ни "клятвы" не пропечатаны, но, однако, учили нас вполне в духе "обещания".
А свои гимназические годы папа любил вспоминать и часто рассказывал разные комические казусы, особенно про учителей. В одном классе с ним был ученик, Коля Радковский, обладавший артистическим талантом и умевший копировать в комическом духе учителей и разные ситуации. И вот когда у нас уже был дом в Жаворонках, около 1965 года в церкви села Юдино, что близ соседней станции Петушково, появился священник о. Николай Радковский. Это был папин гимназический товарищ!
       Он окончил юридический факультет и долго работал B соответствующем направлении, но к старости все бросил и пошел в священники. Со своими артистическими способностями он быстро завоевал огромную популярность у местного населения. Он раза три заходил и к нам в Жаворонки и тоже рассказал несколько интересных историй. Например, как к нему пришли цыганки с просьбой крестить младенца. Но пока он отошел в другую комнату надлежащим образом переодеться‚ цыганки прихватили, что "плохо лежало" и исчезли. А младенец у них в руках был, конечно, куклой.
По своей основной специальности папа двигался через неврологию (в 1925–1926 гг. он заведовал нервным отделением во Владимире) к психиатрии; в 1928 г. он уже был ассистентом в психиатрической клинике В. А. Гиляровского в Москве.
       Однако каждое лето в Желанье, приезжая в отпуск, он принимал самых разных больных (кроме детских, женских и венерических болезней), a в Москве как психиатр консультировал в общих больницах – в основном расположенных на Б. Калужской улице и связанных со 2 Медицинским институтом, a после войны – и в "кремлевской" больнице. Его докторская диссертация была озаглавлена "Психика раковых больных". Я был на защите во 2 Медицинском институте и был потрясен тем, как некоторые врачи (особенно хирурги) воспринимали тему: какая же такая может быть психика, если нет психоза? А речь шла именно о психике без психоза. К концу жизни папа ушел со всех официальных работ и только иногда принимал у себя дома именно как психотерапевт. К нему обращались и многие довольно известные люди, как например, художник и тогда президент Академии художеств А. М. Герасимов (который написал и папин портрет, где папа удивительно похож нa бабу Катю, которой художник, понятно, не видел)‚ скульптор Вучетич (бюст отца его работы хранится в семье моей сестры, Е. К. Молчановой), артист Сергей Образцов и др., а в "Кремлевской" больнице ему доводилось видеть и людей иного сорта.
       Моя мать, Евгения Ивановна, родилась в 1900 году в г. Вязьме, где у деда был свой дом (после революции его отобрали). Она закончила B Москве частную женскую гимназию в 1918 году. Рассказывала, как в Москве проходили революционные события; как в своем пансионе и в гимназии ученицы загораживали окна подушками и матрацами от попадания пуль. Хотела в дальнейшем поступить на медицинский факультет, но вместо этого в 1919 г., еще не достигнув 19 лет, вышла замуж и осела с моим отцом на хуторе Михайловском, близ с. Вознесенье. Однако родить сына (меня) поехала B Желанью, в более благоустроенный дом Скворцовых. Вскоре отца мобилизовали в Вязьму, и она со мной, еще едва стоявшим на ногах, туда тоже отправилась.
Вязьма была тогда ближайшей к Желанье железнодорожной станцией (в 40–50 километрах). Путь туда (или оттуда) на телеге по проселочной дороге занимал целый день; на полпути в c. Лосьмино обычно устраивался отдых. Папа несколько раз приходил из Вязьмы и пешком.
       Я своего тогдашнего проживания в Вязьме, конечно, не помню. Но два знакомства, завязанные тогда родителями в Вязьме, отразились в дальнейшем и на мне. Мама в Вязьме очень подружилась с Розой Львовной Бочаровой, служившей в госпитале зубным врачом. Ее муж – П. П. Бочаров был убежденный партиец, служивший в администрации белорусской железной дороги. Позже в 1927 или 1928 мы ездили в Вязьму к Р. Л. лечить зубы. Потом она работала в Москве на Высших военных курсах – совсем недалеко от нашего жилья на Донской улице, и там я ходил к ней лечить зубы. Волна репрессий в 1937–1938 гг. унесла в небытие П. П. Бочарова, но Роза Львовна удержалась в военном санатории на ст. Чкаловской под Москвой. Я был у нее там в последний раз уже в начале войны; она тогда дала мне с собой пузыречек зубной серебряной амальгамы. После войны Роза Львовна отыскалась во Львове, где мы с Галей у нее были в 1957 г. Несмотря на общительность и мягкий, доброжелательный характер, ей не везло с семейной жизнью, и детей у нее не было. Bo Львове у нее был новый, третий муж – пожилой отставной военный, явно неодобрительно относившийся к восстановлению прежних знакомств своей супруги.
       И еще одно знакомство из Вязьмы. Там родители познакомились c четой Крюковых, у которых была маленькая дочь Ирина, в том же возрасте, в котором И я там был. И вот спустя лет 30 я встретил Ирину Крюкову как сотрудницу Института морфологии животных и супругу хорошо знакомого мне Д. А. Транковского с кафедры высших растений! Она хорошо знала и Галю, и у меня есть серебряный бокальчик, подаренный мне, кажется, к 30-летию, c надписью "от трех граций" – от И. Н. Крюковой, другой сотрудницы института Л. В. Даниловой и моей будущей жены – Гали Покровской.
Через 4 года после меня родилась моя сестра, которую назвали как маму – Евгения. В раннем детстве она очень болела, настолько, что ее буквально "клали под образа". С тех пор папа к ней стал относиться особенно бережно, я бы даже сказал трепетно. Появление второго ребенка, конечно, прибавило забот матери. Большую часть жизни мама была с утра до вечера занята бесконечным домашним трудом, который облегчился только в последние годы, когда появились в продаже готовая одежда, в квартире центральное отопление, горячая вода, на кухне газ, возможность отдать белье в прачечную. Ведь до войны не только в Желанье, но и в Москве у нас ничего этого не было. Отопление было печное, никакой горячей воды, готовка в Желанье только в русской печи, а в Москве – на керосинке в общей кухне, в продаже никакой готовой одежды, a в основном перешивка старой и в случае особой удачи или после долгой очереди – куски новой материи, из которых надо было шить самим. И никаких прачечных: стирать самим и сушить на веревке во дворе.
       Так как папа всегда для заработка совмещал и был занят весь день, а детям мама хотела дать возможность учиться и хотя бы немного поиграть, практически всю домашнюю работу. Иногда даже колку дров, брала на себя.
       У мамы было 3 сестры, мои тетушки – тетя Лена, тетя Ксеня и тетя Маня. Тетя Лена была на 2 года моложе мамы и училась с мамой в гимназии, но из-за революционных событий не могла ее закончить, тем не менее осталась в Москве. Тетя Ксеня не успела поступить в гимназию и доучивалась в советской школе. После этого она сама пошла учительствовать в начальную школу в ближней, а потом и в довольно отдаленной деревне. Тетя Маня вышла замуж (уже на моей памяти) в деревню Андроново за только что возвратившегося со службы в армии Георгия Васильевича Соколова, сына тамошнего мельника. Он был неплохим, но довольно недалеким человеком, но, к сожалению, в армии переболел неприятной болезнью, которую не вполне вылечили, поэтому и тетя Маня вскоре после свадьбы тяжело разболелась – и дальше у нее уже не могло быть детей.
       В 1929-30 гг., когда волна "раскулачивания" прокатилась и по нашему селу, и бабу Полю заставили уехать, тетя Ксеня устроилась воспитательницей в детский дом в Пушкине под Москвой.

Продолжение...


       Я родился 9 февраля 1920 г. B селе Желанья тогда Юхновского уезда Смоленской (а позже – Калужской) губернии, в доме моих родителей. В самом раннем детстве, от которого у меня не сохранилось никаких воспоминаний, я года 2 жил c родителями в Вязьме, где отец служил в военном госпитале.
       До 1929 года основным местопребыванием нашей семьи была Желанья. Хотя старшее поколение, конечно, испытывало свои трудности, для меня это был самый светлый и интересный период. С 1929-30 годов B деревне наступила эпоха коллективизации. В Желанье мы лишились старого дома и сада деда Алексея и переселились в дом бабы Поли, из которого сама она была выселена. Тогда же мы закрепились на постоянное жительство в Москве (хотя основным родным "кровным" домом до войны для нас оставался все же дом в Желанье.
       В Желанье же родились и моя сестра Женя (в августе 1924 г.), и мой двоюродный брат Боря (в августе 1923 г.). Смутно помню крестины Бори – вероятно, потому что они происходили в нашем доме, в зале, а крестил o. Василий – второй священник нашей церкви и наш сосед; он был очень заметен тем, что носил синие очки. (Вскоре после того он перестал священствовать и стал бухгалтером в cовхозе).
       Старый дом деда Алексея, в котором я родился и жил до 9 лет‚ находился на левой стороне ручья Желонки на пригорке, рядом с церковью. С одной стороны ограда нашей усадьбы была церковной оградой. Соседние 5 домов нa этом пригорке принадлежали людям, которые так или иначе были связаны с церковью, поэтому и наш конец села именовался "Поповкой". Дом был построен еще B прошлом, т. е. ХIХ веке и для деревни мог считаться очень хорошим: пол клееный и крашеный, стены с обоями, печи кафельные, окна большие, потолок белый и достаточно высокий.
       Комнаты в доме распределялись так: небольшая комната, вход прямо из передней – бабы Кати; две большие угловые комнаты, с 3 окнами каждая – столовая и зал, в столовой были и 2 книжных шкафа, a в зале летом жил дядя Петя с семьей. Через зал или через столовую можно было пройти в две небольшие жилые комнаты, одну из которых, с письменным столом, занимал папа, a другую, с большим зеркальным шкафом для одежды – мама со мной и сестрой Женей. Между жилыми комнатами и кухней была холодная, средняя часть; в ней помещались уборная, кладовка и лестница на чердак. Дальше была кухня; в ней русская печь.
       Двор был частично крытый, в нем хлева для скота и помещения для сена и для конного инвентаря, из которого – на моей памяти – оставался и был интересен для игры только тарантас.
До 1928– 29 годов и у нас, и у бабы Поли оставались коровы и, конечно, куры. Через дорогу от дома был ледник, который зимой набивали снегом, державшимся почти все лето и не только сохранявшим молоко и мясо, но и позволявшим готовить домашнее мороженое.
       В саду была светелка – летний домик с большим окном; была и баня, топившаяся по-черному. Была еще беседка из высокорослого шиповника, защищавшая в жару от солнца. Эту беседку я запомнил – не только потому, что в ней баба Катя регулярно варила варенье на жаровне с углями, но и потому, что образовавший ее шиповник был особенный – не такой, как на островах на Угре: тот был низкий и растопыренный‚ а в беседке – высокий и стройный. Высокий шиповник был еще в 2 соседских садах. (И только совсем недавно, уже перевалив за 80, я удосужился установить, что этот шиповник – некогда завезенная в Россию американская Rosa pendulina). Еще в саду были c десяток яблонь, вишни, малина и смородина. И большая дикая груша. Дальняя от дома открытая часть усадьбы была отведена под картошку и капусту. Сейчас мне трудно оценить, как велик был сад; наверно не меньше 1/2 и не больше целого гектара, но тогда он мне представлялся очень большим.
       Дом бабы Поли был построен на другой стороне дороги, совсем недалеко (метров 100) от дома Скворцовых. Он был меньше и проще; комнаты в нем были небольшие, не было отдельной столовой, a столовая и кухня были вместе c русской печью; только половина дома была теплой и зимой, и во второй половине печка могла поддерживать тепло только весной и осенью. Сада не было, был только небольшой огород. Не было и бани.
       Баба Катя жила в Желанье круглый год. Она привыкла к одиночеству, а помогать ей по хозяйству приходила женщина из соседней деревни. В Москву нам взять бабушку было бы крайне затруднительно. Мы взяли ее только осенью 1940 г., когда уже ее оставлять одну было нельзя. Но она очень скоро в Москве умерла.
До 1928-29 годов в деревне сохранялась жизнь в духе старого режима. Всё определялось сочетанием православного календаря с порядком сельскохозяйственных работ. В церкви регулярно была служба по воскресениям и церковным праздникам. На праздники съезжался народ и из соседних деревень, все празднично приодетые: женщины в большинстве в сарафанах и в калошах, а мужчины в сапогах (ботинки и дамские туфли были еще редкостью). Соблюдались церковные венчание, крестины и похороны. Похороны помню особенно, так как при них звонили по одному удару колокола, по очереди от самого маленького до самого большого, a покойника несли в гробу из церкви на погост мимо нашего дома.
       Помню еще церковное действо, происходившее за пределами самой церкви – водосвятие. Оно совершалось зимой, в праздник Крещения. На Угре пробивали лед и сооружали из досок помост. Вода освящалась в специальной большой чаше, a затем и в самой проруби; каждый мог захватить с собой святой воды. У бабы Поли стояла большая бутыль такой воды. Она не протухала и не плесневела и в случае болезни могла помочь.
       В день храмового праздника – рождества Богородицы (8 сентября по старому стилю календаря или 21 сентября по новому) бывала ярмарка и продолжалась 3 дня. Впрочем, на третий день на этом месте было уже больше мусора, чем чего–либо интересного. Самым интересным была на ярмарке, конечно, карусель.
Подростки внутри шатра карусели вращали колесо, а для публики было развлечением прокатиться несколько кругов за небольшую плату. Еще на ярмарке привлекали разноцветные пряники, которые иногда мне покупали, и длинные и тонкие, как карандаш, конфеты в пестрых завертках – но они мне не дозволялись. На ярмарке продавались и более важные вещи как, например скотина, но мне они были неинтересны и не запомнились. Запомнилось только, что после ярмарки все место бывало густо усеяно шелухой подсолнечных семечек.
       В доколхозной деревне сохранялись и дореволюционные цены на важные товары. Пуд ржаной муки (16 кг) стоил от 80 коп. до 1 рубля, хорошие кожаные сапоги – 5 рублей. Мука должна была быть всегда в запасе, ведь хлеб пекли только свой. У нас в доме в холодном коридоре стоял сундук с мукой. У многих хозяев был и запас солонины (соленого мяса); в каком–то количестве была и соль, крупы и другое продовольствие; про картошку и овощи и говорить не приходится: их урожай каждый хозяин запасал в подполье дома. Мясо было или свое (особенно куры, поросята), a при случае и покупное: если по нужде или по несчастному случаю с самой скотиной хозяин ее резал – он распродавал мясо тут же по деревне, c телеги. Электричества в деревне до войны не было.
В Желанье были 2 лавки: хозяин одной – Макарёнок (или Макаренков), второй – Шатковский. У первого скорее был просто ларёк, в котором продавалось в основном всё по мелочи, в частности, баранки и сладости для ребят. Второй был более солидным: у него лавка была отдельным строением, и в ней были и керосин, и постное масло, и конская сбруя. При коллективизации Макаренка выслали как кулака. Что стало с Шатковским – не знаю, он наверно вовремя успел скрыться, a его лавка стала казенной и именовалась "потребиловкой".
       Полевая земля считалась общей сельской. Время от времени ее переделяли в соответствии с числом едоков в семье. По тому же принципу, но каждый гол по-новому делили сенокосные луга.
       У деда Алексея до революции был разный скот. На моей памяти оставалась только корова. И для нее нам выделяли сенокос. А делянку в поле засевали рожью. Сеять сам мало кто решался, обычно приглашали на посев какого-нибудь человека, имевшего репутацию хорошего сеятеля.
       И еще каждый год покупали 1–2 поросят, которых выкармливали и около Рождества резали. Купленных маленьких поросят обычно переносили в мешке. Так что если кто-то нес грубый мешок, из которого раздавался визг – это были купленные поросята. Такие мешки в руках у людей я видел не только в деревне, но и в городах‚ даже в Москве, даже в трамвае.
Церковь наша была постройки XIX века в скромном, самом обычном для тех времен стиле, достаточно просторной, по праздникам способной вместить и всех приезжих. Стены внутри были расписаны приглушенными, некричащими красками; как говорил мой отец – близко к манере M. B. Нестерова. Некричащим, но нарядным был и иконостас. Священник, о. Павел Волочков был человеком скромным и, видимо, глубоко и искренне верующим. У него было 4 детей, и жил он очень небогато.
       Баба Катя ходила в церковь регулярно, часто и я ходил c ней; она очень хотела бы и меня приобщить к церковной стезе и даже сшила мне из остатков дедовской парчи одеяние церковного служки. Но это одеяние мне не довелось даже примерить: мама решительно сожгла его в печке (что, впрочем, вовсе не значило, что мама сама была неверующей).
До 1928 года еще каких-либо стеснений церкви в деревне не чувствовалось, посещение церкви никому в вину не ставилось. По большим праздникам в нашей церкви даже пел хор, регентом которого был местный учитель Сергей Иванович Назаров. Но затем гонения начались, и в 1930 г. церковь вовсе закрыли. о. Павел уехал с семьей куда-то под Рославль. где у него были родственники; передавали, что там ему предлагали отказаться от священнического сана, но он не согласился и тогда был арестован, и след его пропал. Сын его Игорь, бывший мне почти ровесником, погиб на войне; одну из дочерей моя мама как–то встретила в Москве: она работала там продавщицей и рассказала о судьбе семьи.
       Первое время на колокольне закрытой церкви еще оставались колокола; в большой колокол звонили, сзывая колхозников на работу. Но вскоре скинули и колокола и увезли как цветной металлолом. А во время войны церковь взорвали, пригодные к чему-либо части постройки постепенно растащили, и в 1999 году на месте церкви я смог увидеть только пологий заросший бузиной и бурьяном бугор.
       Самое большой украшение и вместе с тем – ось всего ландшафта – река Угра. Правда, наш отрезок ее был не таким живописным, как ниже, например, у c. Дрожжино, или у деревни Васильевщины, или (уже на калужском течении) у Николы-Ленивца; в тех местах мне довелось быть только много позже.
       Название реки звучит как бы происходящим от старинного варианта названия венгров – угры (отсюда у лингвистов и этнографов угро-финские языки и народы). Но скорее оно от древнего же слова "pa", что значит река. Похожие названия и y других не самых крупных рек: Жиздра, Нара, Истра, Сура, Хмара, Вишера. А у Волги было в древности название Ра. Угра очень похожа на Москву-реку где-нибудь около Звенигорода или Тучкова. Ее долина резко расширяется только после впадения Шани у Товаркова – там она становится больше похожей на Оку, в которую скоро и впадает.
       От нашего дома до Угры было всего 200-250 метров. Крайняя к реке полоса была луговой, заливалась весной в половодье, а иногда после сильных дождей даже летом. Берег на значительной своей части был окаймлен ивовыми кустами. Левый берег близ Желаньи более высокий, но и более плоский и песчаный; по существу это песчаная надпойменная терраса. На ней и преобладали сосняки – естественные, a наряду с ними был и сосняк, посаженный моим дедом Иваном; теперь ему (а B 1997 г. я его видел, он еще был цел) – около 100 лет. Полей на песчаной террасе было совсем мало. Но если на ней сеяли гречиху – она обычно удавалась. Недаром и соседняя деревня на том берегу называлась Гречишное. Летом по опушкам сосняков над рекой цвели ярко–красные смолки (Steris viscaria), a 3a ними – крупные колокольчики и короставники (Knautia); y берегов над водой всегда резвились синие и зеленые стрекозы. А воздух – нет слов высказать, какой он бывал. В сосняках (по-местному – "сосонниках") водились, иногда в изобилии, грибы маслята; вполне развернувшие свой край и губку грибы называли козлами: я так и не знаю, это один и тот же вид гриба – или два разных.
На правой стороне Угры, где расположена Желанья, почвы в основном были суглинистые и потому здесь преобладали пахотные поля. Ближайший лес – "Котельницкий" (по фамилии бывших владельцев) был километрах в трех. Туда мы обычно ходили в конце лета за грибами. Более значительные лесные массивы, почти сплошные, отстоят от Желаньи, за 6–10 км к югу и к востоку.
       Русло Угры на протяжении 2–3 км мне было детально известно; здесь было только одно глубокое место, где можно утонуть; говорили, такие случаи и бывали. Это опасное место находилось прямо напротив нашей обычной купальни; там были выходы сильных ключей из берега и из дна реки. В остальном можно было безопасно купаться и ловить рыбу везде. Дно у Угры преобладает чистое песчаное, течение спокойное, но местами есть и перекаты, где течение быстрое ("бырь"), обусловленное каменистым, хрящеватым дном. Редко встречаются большие валуны или же – как в соседней деревне Гремячке – известковые плиты. Между Желаньей и Гремячей на Угре есть три острова: один большой (длиной метров 100), густо поросший ивами, ежевикой и шиповником; у его нижнего конца – два маленьких островка, почти голых, а y верхнего конца была большая отмель, летом, обычно выходившая из воды 11 становившаяся отличным пляжем и пространством для строительства городов и крепостей из песка. На этом пляже, как и на других местах по Угре, ребятишки (и я в том числе) в теплые летние дни проводили время почти безвылазно.
       Как это было обычно и на других реках, в жаркие летние дни, особенно в период обилия слепней, в Угру загоняли скот на несколько часов, для водопоя и просто для отдыха. Конечно, весь навоз и вся грязь смывались в реку. Но живая река быстро очищалась, так что воду из Угры мы считали здоровее колодезной и не стеснялись пить ее прямо из реки. (Между прочим, в 1965-66 годах я видел стадо скота, стоящим в Москве-реке близ Звенигорода, чуть повыше знаменитого моста у с. Успенского 11 совсем недалеко от купального пляжа у моста. Там и в тe годы это выглядело уже не совсем нормально).
       В довоенные годы в Угре было довольно много рыбы, Папа очень любил ловить рыбу – но не на червяка, а на живца или же прямо руками.
       Глядя на папу и пользуясь его советами, и я пристрастился к ловле рыбы руками. Руками ловились все рыбы, населявшие Угру, кроме щук. Надо только знать, где рыба любит держаться и надо избегать резких и быстрых движений, чтобы не спугнуть рыбу; если рыба обеспокоена, она всегда окажется быстрее и резвее, чем руки человека. Жаркие летние дни – самая подходящая погода. В это время окуни, голавли, язи, налимы, плотва любят стоять под большими камнями или в норах под берегом. Надо очень осторожно пошарить в таких местах руками и, если есть рыба – осторожно захватить ее за голову. Плотву, пескарей и гольцов можно ловить еще в густых зарослях водяной травы на быстром течении.
       Позднее я пробовал ловить рыбу в Москве–реке под Звенигородом и в реке Вятке около Кирова. В р. Вятке в 1943 г. хорошо ловились под берегом налимы, но вода реки была очень холодна, и рыболову было трудно ее выдерживать. А в Москве-реке, где я пробовал ловить уже после войны, рыбное население реки резко оскудело от применения взрывчатки. В Оке около Кропотова (ниже Каширы) я не смог найти подходящих для ловли обиталищ рыбы.
       Для постановки лесок или переметов на живца папа надавливая пескарей мутилкой. Это квадратная мелко–ячеистая сетка поменьше 1 кв. метра, которая ставится на дно, и вода около нее подмучивается. Пескари, очень обильные на Угре, особенно на мелководьях с песчаным дном, идут на муть целыми толпами. Вообще, это очень доверчивая и милая рыбешка. Если в мелкой воде некоторое время постоять неподвижно, они начинают "точить" в ноги.
В мутной и грязноватой Желонке водились главным образом гольцы, которых легко было наловить лукошком или даже решетом. Но их ловили только для угощения кошкам или уткам, которые их страшно любили.

       Об Угре я могу говорить неограниченно долго. Мне часто и до сих пор снится, что я B Желанье и собираюсь пойти на Угру и за Угру но тут сон обрывается. Я счастлив, что мне удалось в статье, посвященной роли Угры в истории России ("Природа", 1980, № 9) подтолкнуть калужан организовать на Угре национальный парк. Об Угре после войны постараюсь еще написать отдельный очерк.
       Если в жаркие летние дни мы, ребятишки, "пропадали" на Угре, то в прохладную погоду или вечерами местом нашей активности была площадь перед церковью. Наша компания состояла кроме меня еще из детей отца Павла – Игоря, Вали и Гали, иногда дочери соседа Лиды (она была заметно моложе прочих), а когда в Желанье жила и семья дяди Пети – то с нами играл его сын Боря. Другой его сын, Костя ("Котик") чаще уходил играть с сельскими ребятами за Желонку. Играли B лапту, салочки, прятки. Нередко также и в "самогонщиков".
Игра в самогонщиков заключалась в том, что одна сторона (самогонщики) запрятывала какую-нибудь бутылку, а другая сторона играющих ее пыталась найти. Правда, B конце 20-х годов эта игра стала менее актуальной, поскольку законной водки в магазинах появилось в достатке.
       Дома я очень любил играть в карты и с этим приставал особенно к бабушкам. А зимой, кажется 1928-29 года‚ когда я оставался в желанье с бабушками, без родителей, я очень любил заводить граммофон, уцелевший у бабы Поли от деда Ивана; так я познакомился с очень хорошим оперным и песенным репертуаром (ведь дед Иван любил все добротное – соответственно этому был и его набор пластинок).
       В доме Скворцовых сохранились разрозненные домино и лото в виде маленьких бочоночков с номерами. Поскольку они были разрознены и по назначению уже не использовались, я их приспособил к игре во время плохой или холодной погоды. В зале на полу "доминошники" и "бочёны" образовали два государства, которые имели свои города, a между собой – границу, где постоянно случались стычки. Однако картину расположения войск нарушала баба Катя, которая поздно вечером и рано утром приходила с лампой смотреть на градусник за окном; в темноте ногами всё сбивала c места.
       Читать я научился очень рано, теперь уже не помню, в каком возрасте, но года два со мной занималась баба Катя. У нее был большой опыт: она еще в дореволюционные времена занималась с детьми, хотя учительницей и не была. Она обучала меня арифметике, грамматике, русской истории, Закону Божиему. Это мне все давалось очень легко, трудности были только с географией: я никак не мог понять, что такое Среднерусская возвышенность и не мог запомнить названия губерний. Так как учебники у бабы Кати были еще дореволюционные (напр., курс русской истории Иловайского) и вообще дома из множества книг еще преобладали дореволюционные, я освоил как новую орфографию, так и старую, с ятем, і "десятиричным", твердым знаком и старым склонением: "белаго" и " синяго" вместо "белого" и "синего" и "оне" B женском роде вместо "они". Наверно, и сейчас я мог бы написать диктант в старой орфографии почти без ошибок. Баба Катя научила меня действиям c простыми дробями, но не научила дробям десятичным; и это было в Москве главной причиной, почему меня не взяли в 5-й класс, a взяли в 4-й.
       Когда мне было лет 8–9, мой отец обратил мое внимание на различия между травами и подарил книгу Маевского (в издании 1902 г.), позволявшую растения определять, т. е. узнавать их названия. Папа сам в гимназические годы занимался собиранием и определением растений, и у него был гербарий листов в 80–100, c современной точки зрения, конечно, не очень хорошо оформленный, но для меня тогда очень интересный. Он и заложил во мне то зерно интереса и любви к растениям, которое проросло в 1938 г., когда я сам начал собирать гербарий – уже по всем правилам, вычитанным в надлежащих руководствах.
       Мой отец хотел специализироваться по неврологии и психиатрии. В связи с этим наше обитание в Желанье два раза по зимам прерывалось. Первый раз мы выехали в 1925 г. во Владимир, где папа стал заведовать "нервным" отделением. Второй раз, на следующий год – в Рязань, где он работал уже как психиатр.
Во Владимире мне было 5–6 лет. Мы приехали во Владимир осенью, и сначала жили на частной квартире, помню название улицы – Троицкая-Подгорная, имя хозяйки – Мета Генриховна, немка. Потом папе дали 2 комнаты в доме врачей в псих. больнице.
       Как–то поздней осенью я с папой был в городе, и ему надо было по какому–то делу зайти в начальственное здание; меня он c собой не взял, велел подождать его на улице. Но он сильно задержался, а уже темнело. Мне стало скучно и беспокойно, я решил пойти домой один. Но как–то забыл, что мы переехали, и пошел по старому адресу, и только уже почти дойдя, вспомнил, что мы переехали, и пошел теперь как надо. Но папа тем временем вышел на улицу, меня не нашел и бросился на извозчике меня искать. Я уже был на полпути к дому, когда он меня нашел. Теперь мне очень трудно оценить тогдашние расстояния: что тогда казалось далеким, теперь представляется совсем рядом.
Дом, где мы жили во Владимире, был одноэтажным и находился рядом с городской тюрьмой, буквально под ограждавшей ее высокой кирпичной стеной; раза два в день вдоль стены проходили солдаты–охранники.
       Заключенных обычно водили в суд и из суда пешком, под конвоем с саблями наголо. Другим развлечением было прохождение (тоже пешком) весной – из города в лагеря, a осенью – обратно в город местного гарнизона с играющим на ходу оркестром.
Когда папа бывал дежурным, я вечером ходил к нему в отделение. Там можно было помыться и посмотреть на разные души и электрические приборы, которые тогда входили B меду как средства "физиотерапии".
       Помню, что во Владимире я познакомился с такими новыми для меня угощениями как сыр и пирожные. Их мама покупала B лавочке недалеко от Золотых ворот. И еще почему–то запомнилась темно-синяя половинка чайного блюдца, которую я нашел под забором; она мне тогда очень понравилась. Но играть во Владимире было почти что не c кем.
Еще помню B городе "кремль" с высокой белой стеной, с воротами закрытыми наглухо –седалище политической администрации и рядом сквер "Липки", на котором стояли постоянно закрытый Дмитровский собор и краснокирпичное здание музея. Впрочем, воспоминания от города перекрылись впечатлениями от посещений 1951 и 1980 года‚ о которых я скажу позже.
На следующий год папа работал в Рязани; мы с мамой приехали, как и во Владимир, поздней осенью. И тоже поселились B доме врачей, на верхнем (втором) этаже. От Рязани у меня осталось впечатлений почему–то меньше, чем от Владимира. Запомнил рощу за больницей, в момент когда листья уже почти опали, а на земле был ковер ландыша со зрелыми красными ягодами. И еще запомнил уходящий под снег снежноягодник (Symphoricarpus) с белыми ягодами.
       В психиатрической больнице было и детское отделение. Некоторым детям из него разрешалось свободно гулять по территории больницы, и я с ними свел знакомство. Из местных врачей, кажется, только у одного был сын близкого ко мне возраста, но он был маменькин сынок и содержался под строгим контролем, я с ним почти никогда не играл.
Очень врезалось B память, как в весеннее половодье я был с папой в "кремле" – на соборном холме над р. Трубеж. Половодье подступало прямо к самому собору, вся широкая луговая полоса от "кремля" до Оки была залита водой, и другого берега Оки совсем не было видно.
       Вот, пожалуй, почти все, что сохранилось в памяти от пребывания в Рязани. Однако с того времени Рязань перестала для меня быть чем–то неведомым, и это сыграло свою роль при окончании мед. института, когда мне срочно надо было выбрать место направления на работу.
       Когда мне было лет 6 или 7, папа на 2–3 дня ездил в Mоскву и взял меня с собой – поглядеть на Москву. Остановились мы у дяди Пети на Новослободской улице, в доме, тогда известном как "дом Курникова". (Как я c удивлением узнал в 2005 году, это название еще живет у местных жителей).
       В бывшей просторной квартире дядя Петя занимал 2 комнаты – по тем временам для Москвы это было совсем неплохо.
       У дяди Пети была знакомая, служившая в Кремле, и она взялась туда меня сводить. Конечно, меня поразили и царь-пушка, и царь колокол, но более всего – обилие разложенных рядами стволов наполеоновских пушек. В соборы тогда доступа не было, но был еще цел памятник Александру II, хотя фигура самого царя была удалена. Этот памятник я уже знал по красивой книжке, оставшейся от деда Алексея, и с интересом разглядывал находящиеся B нем изображения царей.
Все это было очень интересно. Но когда меня потом спросили о моих впечатлениях, я ответил, что "там – хорошо, но папа сказал, что будет еще лучше, когда прогонят большевиков". К счастью, эти слова не дошли до какого-нибудь "большевика", a то бы нам всем несдобровать.
       Осенью 1929 г. в деревне "запахло" коллективизацией. В предвидении ее мужики начали резать скот, чтобы хотя бы съесть мясо самим, a нe отдавать скотину в колхоз. В наших деревнях почти не было настоящих кулаков, поэтому те, у кого было 2 лошади, по нашим масштабам уже были "кулаками" и подлежали раскулачиванию и выселению. Но таких было мало, а коллективизация требовала результатов – жертв. Поэтому бабу Полю выслали из Желаньи, поэтому отобрали и наш старый дом. Еще через 2–3 года началась кампания за ликвидацию наследия П. А. Столыпина – хуторов. Их B наших краях было совсем немного, но в них и после коллективизации сохранялись хорошие дома, да и их жители как–то оставались в стороне от идеологического надзора; Комсомольские бригады приезжали на хутор и, не спросясь хозяев, разрушали печь и крышу. Переселяйтесь в колхозную деревню. А где и как людям пережить ближайшую зиму – это никого не волновало.
       Церкви массово закрывались, а очень часто и разрушались, священнослужители арестовывались и отправлялись в концлагеря, а часто и расстреливались, a уж высылались – во всяком случае. Выступать сторонником религии считалось почти за антисоветчину. В городах были введены продовольственные карточки, но плохо стало с продовольствием и в деревнях (a нa Украине в 1931–33 г. был настоящий жестокий голод).
       В результате всего этого деревня B 1930-34 годах была как бы в состоянии оглушенности, люди подавлены и насторожены, со страхом ожидая новых передряг и бед и не зная, откуда их ждать. Из деревень началось настоящее бегство в города, где шла усиленная индустриализация.
       В газетах было много сообщений об антиколхозных и кулацких выступлениях в разных местах. У нас таких происшествий не было, народ был вполне покорным.
В Желанье папа каждый день до обеда принимал больных: в старом доме – в столовой, а летом и в светелке; в доме бабы Поли – в передней холодной избы. Обычным гонораром был десяток яиц или комок домашнего масла. В годы после коллективизации это составляло немаловажную ценность. Мама старалась экономить, и к осени мы привозили с собой в Москву бидон топленого масла и сотню–полторы яиц. Все это стояло на холодной лестничной площадке и (теперь это себе представить трудно) не разворовывалось и не повреждалось. Благодаря этому, а также потому, что картошка все–таки была, мы прожили трудные годы, не голодая.
       Но, несмотря на все человеческие беды и бури, лето оставалось летом, Угра – Угрой, и родные окрестности – такими же родными.

Константин, спасибо за прекрасный материал!

Не за что. А я наконец то понял почему все хутора перед войной стояли заброшенными. Точнее, стало ясно в каком году их стали громить. На аэрофотоснимках 40-х годов видны только развалины домов.

Мой прадед по отцовской линии как раз попал под эту раздачу и был вынужден перевозить дом с хутора в деревню Заречье. По материнской линии тоже раскулачили прадеда с тремя братьями.А дед в 34-ом отправился в Питер на заработки и больше его не видели.Так что досталось всем в те годы...

В Смоленском архиве новейшей истории в фонде Р-126 хранятся Планы расхуторизации Вяземского округа, куда входил и Знаменский район. Всего в фонде 179 дел за 1922-1930 гг.

Дела наверное только на бумаге, в электронном виде нет? И не в свободном доступе.

Это надо ехать в Смоленск и смотреть. Вообще, по советскому периоду в ГАСО много фондов.  Говорят даже в Угре в архиве много чего интересного есть... Там информация с 40-х годов.

Скворцов Константин Алексеевич, сын священника, выпускник Вяземской Императора Александра III гимназии. 1912 г.

Константин, спасибо!

Есть еще документы, выложу позже

Винокурня в Желанье, точнее останки, снимки май 2010 г.

Где то и у меня фотки были...Помню с Федором там походили.

Фото завода

Ребят, неопытен в этом вопрос, чисто из любопытства: в таких местах типа этого завода что-нибудь находите в земле или давно уже всё выбито?

В земле всегда что-то можно найти. Вопрос насколько это будет ценным. Завод построен во второй половине XIX в. Допустим, рядом было большой движение людей - теряли монеты. Но ценность их по мне так минимальна. Плюс горы мусора вокруг.

В здании спиртзавода в советское время были мастерские, и все вокруг него было еще в конце 90-х закидано металлоломом. Лет пятнадцать назад местные начали регулярно жечь траву и делить землю на участки поиска, тогда даже драки из-за этого случались. Из-за относительно ценных железок вроде радиаторов, которых там раньше было как говна. Мой приятель жил там рядом, и в его кучах металлолома я ничего интереснее несработавших советских 82 мм минометин не видел.
Раньше много раз слышал от пацанов, что они нашли в 90-х на чердаке бывшей столовой(а до революции пекарни) бумажный пакет с монетами. Но рассказчики не секли в нумизматике, поэтому, что за монеты были, я до сих пор не знаю.

 

В 70-ых ---- 90-ых это была кузнеца.
В детстве и юности мы ходилли туда за всякими железками для своих ребяческих забав  :-D

Дом Благочинного Скворцова. По аллее к дому были высажены розы.

На телеге

Благочинный Алексей Скворцов с женой Екатериной Александровной и сыном Константином

Послужной список священника  Богородице-Рождественской церкви с. Желаньи Алексея Скворцова

Правила перевоза багажа из заграничного паспорта. Тогда еще была Империя.

Послужной список священника  Богородице-Рождественской церкви с. Желаньи Алексея Скворцова. 1912 г.

I. Место, сан, имя фамилия и лета от роду.
       Богородице-Рождественской церкви села Желаньи, Юхновского уезда, Смоленской губернии

II. Где и с какой степенью окончил курс учения.
       Окончил курс в Смоленской духовной семинарии

III. Когда вступил в службу и каких званиях и должностях проходил оную.
       В 1881 году был определен на должность смотрителя певчих Смоленского архиерейского хора, в каковой и состоял до марта 1883 г.
       20 марта 1883 г. рукоположен во священника к соборной г. Вязьмы церкви. На настоящее место, согласно прошению, переведен в 1884 году, в том же году утвержден законоучителем Желаньинского одноклассного Ж Н.П. (женское приходское?) училища, в каковой должности состоит по настоящее время,
       с 1890 г. по 1893 состоял законоучителем Михайловского начального училища,
       с 1898 г. по 1900 год состоял заведующим и законоучителем Городянской церковной школы,
       с 1898 по 1900 г. состоял законоучителем сельскохозяйственной I разряда Полнышевской школы,
       с 1901 г. по сие время состоит заведующим Грядской церковной школой,
       с 1889 г. по 1892 год состоял гласным на уездном земском собрании,
       с 1896 по 1905 год проходил должность члена Благочинного совета,
       с февраля 1901 г. по октябрь 1905 г. занимал должность Юхновского уездного наблюдателя церковных школ,
       19-го июня 1901 г. утвержден в должности депутата от Юхновского духовенства для участия в заседаниях уездного земского собрания, в каковой должности состоит по сие время,
       в 1905 году утвержден в должности благочинного 2-го округа Юхновского уезда, каковую проходит по сие время,
       в 1910 году по избранию окружного духовенства, утвержден депутатом на Епархиальном пастырском собрании.

V. Когда и чем награжден был по службе.
       В 1884 г. за усердное преподавание слова Божия в соборной г. Вязьмы церкви ему объявлено Архипастырская благодарность, в 1885 г. за ревностное отношение к законоучительским обязанностям в приходском училище Юхновским училищным советом выражена ему благодарность, за усердное и полезное? преподавание Закона Божия в народных училищах ему пренаданы Архипастырские благословения: в 1886 г., 1892 г., 1893 г., в 1895 г. во внимание заслуги его по народному образованию выражена ему благодарность от Смоленской дирекции народных училищ. Из наград имеет: с 1888 г. – набедренник, с 1897 г. – скуфьею, с 1902 г. – камиловкою, с 1907 г. – наперстный крест. из Св. Синода.
       В семье у священника Алексея Скворцова: жена Екатерина Александровна – 47 лет и дети: Алексей 28 помощник податного инспектора в г. Царицыне, Константин 18 л. – ученик Вяземской гимназии 8 класса
       Справедливость послужного списка удостоверяю  подписом и приложением печати.
       Протоирей Павел Заболотский.
       1912 г. 10 мая.

Вспомнил идею которую подкинул    Suslik в одном из обсуждений про зеркальное отражение многих фотографий.
Решил отзеркалить всем известный рисунок так называемой знаменской церкви и сравнил с фото Желаньинской .
Вот что получилось . Судите сами. Сходится даже рельеф местности...

Надо сделать фото с такого же ракурса

ого-го, любопытный результат! *THUMBS UP* но всё равно добавлю дёгтя: помните церковь в Вёшках и Екатерининскую в Вязьме? и это не единичный же случай, когда храмы прямо 1 в 1 похожи. вот и тут нужно такое держать в уме на всякий случай, мало ли...

Сделать фото с того же места будет очень сложно. Во первых самой церкви уже нет. Во вторых весь пригорок до кладбища застроен частными домами и из-за них ничего не разглядишь.
Да согласен похожие церкви были. всё возможно...
По поводу Знаменской церкви у меня большие сомнения что сохранились фото. Ведь она была разрушена еще до войны. Кто мог её снимать до разрушения?. Ведь это произошло в первые годы советской власти. У кого могут быть такие фотографии?

А  Татьяна Петровна какую фотографию алкашам со Знаменки передала?

Ну вот если б знать, когда церковь перестала быть церковью и лишилась всех типичных атрибутов типа куполов.. если не прямо перед войной, а сильно раньше, я тоже сомневаюсь в существовании фотографии. до революции в районе 1900х годов фотографов было единицы, кто и зачем мог фотографировать церковь в деревушке? сразу после неё - тоже нет. а вот если церковь раскурочили где-нибудь в 1930х (что лично мне кажется более вероятным), то фотография вполне могла быть ???
к примеру, вяземские церкви из тех, которые не дожили до войны, ломали не в начале советской власти, а как раз в 1935-40гг.

Татьяна отдала фотографию с которой как раз и нарисована эта картинка. Она думала что это Знаменская церковь.
Когда была разрушена церковь в Знаменке история пока умалчивает. Похоже свидетелей уже не осталось...

Документы в Смоленских архивах нужно искать. Все документировалорсь.

Это называется - типовая постройка, многие церкви имеют свои копии. На Соборах про это узнал.  8)

В РГИА есть такие дела:

Ф. 796 Оп. 73
Заголовок
По донесению синодального члена Парфения епископа смоленского, о построении по просьбе Ивана Киркова, церкви в селе Желанье, Юхновской округи, Смоленского наместничества
Крайние даты
2 сентября 1792- 25 ноября 1793 г.

Ф. 1291 Оп. 3
Раздел описи
1884 г.
Заголовок
О постройке крестьянами Желаньинской волости, Смоленской губернии часовни на приходском кладбище
Крайние даты
31 декабря 1884 - 26 февраля 1885

Полазили с приятелем в темноте с металлоискателем. Свежеотрытый кусок колокола. Весит килограммов десять.

Значит не все еще ушло под дорогу

Насыпь для дороги сделали году в 1975. А церковь, по рассказам сестры деда, взорвали весной 1942 десантники-партизаны при отступлении. У них в ней склад вооружения был(может поэтому после взрыва ничего не осталось).  Церковное имущество растащили задолго до строительства дороги и скорее всего еще до войны.

(http://)(http://)

Доброго времени суток! Прошу помощи у знатоков. Есть у меня св-во о рождении моей бабушки. Родилась она в деревне Свинцово, что находится примерно в 4км от д. Желанья. на старинной карте 1780-1790 г.  нашла деревню Свинцово. Пытаемся с мамой разобраться и найти информацию о родителях бабушки. Выяснилось, что ближайшие церкви к поселку были: церковь в д. Желанья в 4 км, церковь в Городище в 7км и в Великополье в 7км. Раньше я так поняла, что свинцово относилось к Городищенской волости, сейчас это Желаньенский район. Скорее всего они относились к приходу д. Желанье. Судя по тому, что я прочитала на форуме, сохранились метрические книги и перепись населения. Где можно найти эту информацию, с чего начать. помогите пожалуйста определить к какому приходу относилась в итоге деревня. Возможно кому то попадалась информация по д. Свинцово.
Еще один момент, не пойму почему, в св-ве о рождении написано Темкинский район, может в те года они к нему относились. На св-ве о рождении стоит печать - запись восстанавливалась в 1946 году. В это время они жили уже в Московской области. Совсем это не понятно нам.

Фоминский сельсовет это где?

Константин добрый вечер. В Википедии вот, что написано. Фоминское — Деревня в Угранском районе Смоленской области России. Входит в состав Мытишинского сельского поселения.  Видать сельсовет был в этой деревне. Сейчас можно только догадываться почему написано в св-ве о рождении Темкинский район, Фоминский сельсовет. Может после войны в 46-м ездили туда восстанавливать документ, больше негде было восстановить.
Скажите пожалуйста, можно ли как то онлайн просматривать архив Смоленской области, метрические книги? Знаю, что в Ярославле в архиве это возможно.

Странно, но в списке населенных мест нет такой деревни. https://pomnirod.ru/materialy-k-statyam/administrativno-territorialnoe-delenie-rossijskoj-imperii/gubernii-rossii/396/13145/уезд-смоленской-губернии/населенные-места-юхновский-уезд-смоленской-губернии1/naselyonnye-punkty-po-uezdam-smolenskoj-gubernii-alfavitnyj-katalog-naselennyh-mest-rossijskoj-imperii.html

Онлайн доступа в Смоленском архиве нет.

Опубликуйте на Смолбатле: https://smolbattle.ru/forums/%D0%9A%D0%B0%D0%BB%D1%83%D0%B6%D1%81%D0%BA%D0%B0%D1%8F-%D0%B3%D1%83%D0%B1%D0%B5%D1%80%D0%BD%D0%B8%D1%8F.340/

И там же, поищите - где-то, что-то говорилось про Смоленский архив....  ???

Крушение самолёта Илья Муромец (ИМ-«Киевский») в селе Желанья 23 мая 1918 г.
Часть 1. Общие сведения о эскадре воздушных кораблей (ЭВК). Перелёт Ягельницы-Станьково, перелёт Станьково – Смоленск и вынужденная посадка в Бобруйске 22 февраля 1918 г.

В феврале 1915 года с ровного поля в местечке Яблонна под Варшавой взлетел и пошёл на боевое задание огромный четырёхмоторный бомбардировщик. И имя у самолёта было богатырское, подстать его размерам – «Илья Муромец». Через несколько часов экипаж корабля, выполнив задание, вернулся и благополучно приземлился на своём аэродроме. Отцом первого в мире воздушного гиганта являлся молодой российский авиаконструктор И. И. Сикорский. На базе «Муромцев» в декабре 1914 года была создана Эскадра воздушных кораблей (ЭВК), единственное в то время в мире соединение тяжёлых самолётов.
Всю Первую мировую войну экипажи Эскадры с разных мест базирования поднимались во фронтовое небо и брали курс на объекты врага в его глубоком тылу. Нанесение бомбардировочных ударов и разведка являлись основными задачами «Муромцев». Воевали лётчики на этих самолётах грамотно и эффективно. Достаточно сказать о том, что совершив около четырёхсот боевых вылетов, Эскадра потеряла в воздушном бою всего один экипаж.
Один из кораблей эскадры был назван почётным названием «Киевский» в честь знаменательного перелета Петербург-Киев-Петербург, совершенного в июне 1914 г.
Командиром этого корабля был назначен капитан Георгий Георгиевич Горшков. 28 мая 1915 г. Горшков был повышен в должности, а его сменил поручик Башко Иосиф Станиславович.

В сентябре 1916 г. эскадра со всеми службами была переведена с Северо-Западного фронта (из г. Пскова) на Юго-Западный фронт, где должна была поддержать наступление войск под командованием А.А. Брусилова весной 1917 г. Основная база эскадры располагалась в Виннице, а корабли были частично распределены на полевых аэродромах:
1-й боевой отряд, под командованием старшего лейтенанта Лаврова Георгия Ивановича, располагался на аэродроме в местечке Мыкулынци (Микулинцы) в 17 км у югу от Тернополя.
2-й боевой отряд под командованием капитана Панкратьева Алексея Васильевича, располагался на аэродроме в местечке Ягельница в 70 км к югу от Тернополя.
3-й боевой отряд под командованием подполковника Башко Иосифа Станиславовича располагался на аэродроме в Колодзиевке (Колодиевке) в 140 км к юго-востоку от Тернополя
4-й, вновь сформированный боевой отряд под командой штабс-капитана Нижевского Роберта Львовича располагался в местечке Болгарийка, что в 200 км юго-западу от Одессы.
Несколько кораблей 3-го боевого отряда были оставлены на Западном фронте на аэродроме близ станции Станьково, что в 40 км юго-западнее Минска.

В период революционных событий осенью 1917 года база ЭВК в Виннице, вначале попала под власть местных вооружённых формирований, а затем и немцев. Её имущество было частью разграблено, а частью сожжено. Но не все корабли были захвачены противником. В конце 1917 г. два корабля из 3-го боевого отряда успели эвакуироваться с аэродрома Ягельниц на аэродром Станьково под Минском. Этими кораблями были: «Киевский» под командованием И.С. Башко и второй под командованием прапорщика Александра Васильевича Насонова.

Вот как он об этих событиях вспоминал И.С. Башко:
«Участвуя в наступлении Брусилова, мы оказались свидетелями того, как войска, оставляя фронт, бросились по домам. Мы тогда не осознали происходившего процесса и, выполняя приказания командующего фронтом, пытались остановить наступающие австрийские войска и впервые осуществили давнишнюю мечту группового полёта. 7 кораблей в сопровождении истребителей под моей командой обрушили весь свой запас бомб на наступающих австрийцев. Вернувшись на аэродром, мы застали приказ срочно эвакуироваться из Ягельницы, где мы стояли. Я приказал своим командирам Греку и Насонову готовиться к перелёту в Станьково с одной посадкой. Шаров (Четвёртый корабль) лежал раненый в госпитале. В Станьково прилетели мы вдвоём, Грек остался.»

В это время на территории Белоруссии сложилась сложная общественно-политическая обстановка. Формально, после октябрьской революции свою власть в Минске установили большевики. Одновременно развивались и центробежные силы: в декабре 1917 года в Минске состоялся Первый Всебелорусский съезд, в ходе которого представители белорусских организаций собирались принять решения относительно будущего края. Параллельно с белорусскими в Минске развивались организации и структуры, связанные с польским движением. 9 февраля 1918 года центральные державы, противостоящие России в I мировой войне, выдали большевикам ультиматум, требуя срочного подписания мира на их условиях. Большевики ультиматум отвергли, в результате чего 18 февраля Германия и Австро-Венгрия начали против них наступление, быстро продвигаясь на восток. Вечером того же дня они уже были в Молодечно, в 65 км от Минска.
18 февраля австро-германские войска уже подходили к Минску. Аэродром в Станьково стал находиться под угрозой захвата противником.

Из воспоминаний И.С. Башко: «В Станькове мы узнали, что немцы наступают и без сопротивления уже подходят к Минску. Было необходимо спасать корабли. Приказав сжечь самое ценное имущество, мы вылетели по направлению Бобруйска. У Насонова не заладился мотор, и он сел в Борисове, а я долетел до Бобруйска и хотел пополнить запас бензина и масла и лететь дальше, на восток».

Что известно об этих событиях из показаний моториста И. Григорьева, данных в процессе дознания причин вынужденной посадки воздушного корабля «Илья Муромец» «Киевский» в 1918 г.: «...Опрошенный моторист корабля «Киевский» И. Григорьев показал: 22 февраля (нового стиля) 1918 г. около 10 часов утра, мы, по приказанию командира 3-го боевого отряда ЭВК военлёта Башко вывели корабль из палатки и стали готовить его к полёту; осмотр корабля производился поверхностно, и мы все боялись, что он сильно разрегулировался, т. к. полётов давно не производилось. Когда корабль был готов к полёту, то командир приказал лететь с ним мне (Григорьеву) и мотористу Ф. Грошеву, кроме нас в полёте участвовал помощник командира корабля Пятнадцатого, бывший капитан Моисеенко. В 12 часов дня мы вылетели в направлении в г. Смоленск. Корабль тотчас же после взлёта показал, что он не совсем исправен, т. к. не брал высоты, и его всё время валило налево, и командиру приходилось прилагать страшные усилия, чтобы не соскользнуть. Командир Башко, думая, что заело тросы, несколько раз приказывал мне с Грошевым осмотреть их, но всё оказалось исправно, так что мне стало понятно, что корабль разрегулировался. Корабль всё время шёл на высоте от 50 до 150 метров и выше не хотел идти. Во всё время полёта шёл снег, и погода была пасмурная, т. к. видно было очень плохо. Через 20 минут после взлёта мы прошли над городом Минском, на высоте 100 метров, но дальше я некоторое время был занят осмотром тросов и потерял ориентировку; когда я закончил работу, то линии железной дороги уже не было видно, но минут через 15 мы снова увидели её. Командир сильно нервничал, и было видно, что он устал. Ориентировку всё время вёл Моисеенко, но мы всё-таки несколько раз теряли линию железной дороги вследствие снега и мглы. За 20 минут до посадки мы всё время шли по железной дороге и когда садились около неизвестного города, то я думал, что за два часа полёта мы уже вылетели из района действий польских легионов и немцев. Когда мы увидели город, то Моисеенко стал рассматривать его в бинокль и приказал смотреть и мне, но мы оба определить, какой это город, не могли. Командир всё время полёта сидел за штурвалом, и видно было, что он очень устал; фуражку он велел снять с себя мотористу Грошеву и расстегнуть меховую куртку, несмотря на то, что было холодно. Я видел, что лететь дальше было невозможно, так как едва ли командир выдержал бы ещё полчаса. Когда стали спускаться на маленькую площадку, окружённую постройками, то чуть не налетели на мачты беспроволочного телеграфа. Как только мы спустились и корабль остановился, Моисеенко выскочил из аппарата и пошёл спрашивать публику, которая со всех сторон бежала к кораблю. Командир, вставая с кресла, был весь в поту и шатался, так как даже упал на сложенные сзади командирского места чехлы от моторов и стал быстро расстегивать ворот гимнастёрки. Через минуты две прибегает к аппарату Моисеенко и говорит, что это город Бобруйск, занятый польскими легионами. Командир взволнованным голосом сказал: «Ах, чёрт возьми!», потом подозвал меня и сказал, что в случае допроса я бы говорил, что мы летели в Винницу, где расположен штаб. Во время этого разговора мы находились ещё в каюте. Когда мы с мотористом Грошевым вышли из каюты (минут через 15 после спуска), то увидели, что вокруг аппарата стоят уже солдаты с винтовками, за ними вышел и командир, который тихо спросил меня с Грошевым, успеем ли мы запустить моторы, чтобы улететь, но мы ответили, что это невозможно, так как польские солдаты будут стрелять, да и подняться с этой площадки едва ли возможно, тогда командир пошёл опять в каюту, в это время к двери каюты подошёл, по-видимому, польский офицер и сказал командиру, что он (Башко) и его помощник (Моисеенко) должны отправиться сейчас же в штаб польского корпуса, а мотористам можно остаться у корабля. Командир вышел из каюты застёгнутый и очень взволнованный и вместе с Моисеенко, в сопровождении польского офицера пошёл в город, мы же с Грошевым остались при аппарате, к которому вплотную подошли вооружённые солдаты и даже у дверей каюты поставили одного часового, наблюдавшего за каждым нашим движением. Через 30 минут я подошёл к часовому и спросил у него, можно ли нам сходить закусить, но он сказал, что отпустить нас одних не может, а предложил отправиться в их команду в сопровождении часового, где нам дадут попить чая. Тогда хотел взять свои продукты, которые лежали в каюте, но он меня не пустил. В казарме польской команды мы напились чаю и пробыли около часа, потом Грошев пошёл к аппарату, меня же оставили в казарме. Когда пили чай, легионеры нос спрашивали, куда мы летели, и мы ответили, что летели в Винницу; через некоторое время в казарму вернулся Грошев, и сказал мне, что видел Моисеенко, а наши собственные вещи положены на подводу, которая повезёт нас в крепость. Моисеенко был в это время в канцелярии. Я и Грошев вышли из казармы и пошли в канцелярию, где в передней ждал нас Моисеенко; когда он вышел, мы трое сели на подводу и в сопровождении одного конвойного поехали в крепость. На дороге Моисеенко сказал, что мы считаемся пленными, но, вероятно, нас (троих) отпустят. Командира же задержат до выяснения, не он ли летал и бросал бомбы в город Бобруйск за несколько дней до нашего плена. Часов в шесть мы приехали в крепость, где находился штаб польского корпуса. В штабе мы остались около подводы, а Моисеенко пошёл в канцелярию выяснять наше положение. Через 3 - 3,5 часа (около 9 вечера) вышли из канцелярии Моисеенко и Башко, который сказал, что мы трое - Моисеенко, я и Грошев свободны и можем ехать в Россию. Он же арестован. Тогда мы сняли его вещи с подводы, их взял один из легионеров и куда-то унёс, а Башко попрощался с нами и, в сопровождении офицера ушёл в штаб, нас же троих повезли на станцию Березина. На станции мы сложили свои вещи с подводы и стали ждать поезда, но по справкам у польского коменданта станции услышали ответ, что для нас никаких поездов не будет. Посидевши некоторое время на станции, мы решили ехать ночевать в гостиницу в Бобруйске, где проспали ночь, а потом опять приехали на станцию 23 февраля нового стиля. Около 9 часов утра, где снова получили тот же ответ, тогда мы решили вдвоем с Грошевым нанять подводу и пробираться до м. Парич, откуда ехать на станцию Шаховка. Моисеенко остался в Бобруйске, откуда пробрался в Смоленск. После долгих скитаний мы пробрались в Смоленск 28 февраля. Пропуска для перехода линий, занятых польскими легионами, нам были выданы в штабе польского корпуса. Больше показать ничего не могу. Моторист Иван Григорьев.

Побег из польского плена. Перелёт самолёта Илья Муромец (ИМ-«Киевский») по маршруту Бобруйск-Москва и вынужденная посадка в Желанье, что на р. Угра 23 мая 1918 г.

Итак, самолёт совершил вынужденную посадку в Бобруйске. Вскоре, командира "Киевского" отпустили на поруки Начальника авиации подполковника Абакановича. 3 марта 1918 г. полковник И.С.Башко со своим «Муромцем» прибыл на аэродром Пуховичи под Бобруйском на укомплектование в авиацию 1-го Польского корпуса (Awiacja I Polskiego Korpusu). На основании приказа No.185 по авиации корпуса и своего рапорта за No.306 военлет Башко был зачислен в списки авиации 4 марта 1918 г. В марте 1918 г. Башко совершил 2 полета продолжительностью 2 часа 15 минут. Известно также, что «Киевский» летал 3 мая над Бобруйском во время смотра генералом Довбор-Мусницким авиации 1-го Польского корпуса. На борту корабля находились полковник И.Башко и начальник авиации корпуса подполковник П.Абаканович.
21 мая 1918 г. германское командование предъявило ультиматум начальнику 1-го Польского корпуса генералу Довбор-Мусницкому о немедленном разоружении и демобилизации Корпуса. Вечером того же дня генерал согласился на немецкие требования. 22 мая подполковник Абаканович собрал своих солдат и офицеров на аэродроме и сообщил о разоружении Корпуса. Он заявил, что его самолеты не достанутся ни немцам ни большевикам и их надо уничтожить.
Трое поляков (ротмистр П.Скуратович, подпоручик Е.Тромщинский и техник И.Выржиковский) вместе с полковником Башко без ведома начальника авиации в ночь на 23 мая взлетели с аэродрома в сторону Москвы. 26 мая 1918 г. подполковник Абаканович подписал приказ No.268 по авиации Корпуса считающий экипаж «улетевший самовольно на воздушном корабле «Киевский» в неизвестном направлении на 23 мая считать дезертирами и вычеркнуть их из списков авиации».
4-х часовой полет проходил в сложных метеоусловиях, да и моторы отказали в работе, поэтому пришлось планировать с 500 м, выбирая место для посадки. В это время на горизонте появилась деревенька и подходящая поляна на её окраине. При посадке корабль накренился и задел дерево. По некоторым сообщениям И.С. Башко при посадке получил контузию. Как потом оказалось, корабль сел на окраине села Желанья, что на берегу р. Угры.
Приняв пилота и пассажиров за немецких шпионов, местные жители арестовали экипаж и отобрали оружие. Только 1 июня 1918 г. после выяснения личности летчиков отправили в Москву в Главное Управление Воздухфлота. Три польских товарища чудом избежав ареста ВЧК, с большим трудом добрались в ноябре до Мурманска. А Башко остался служить у красных...
По сообщениям жителей Желаньи, отдельные детали этого самолёта находили на огородах и в нынешнее время.

Об этих событиях сохранилось несколько документальных свидетельств.

Из воспоминаний Иосифа Станиславовича Башко:
📜«...Бензина я достать не мог, так как он находился на ближайшей станции, и я попусту переговаривался с железнодорожниками, которые, как нарочно, тянули до самого прихода поляков - «Войско-Польско». Полагая, что поляки будут содействовать моему перелёту подальше от немцев, я просил скорее снабдить меня горючим. Вместо этого они, пригнав вагон с бензином на станцию Бобруйск, арестовали моих мотористов и предложили мне перейти на их сторону. Для охраны корабля начальство поставило четыре человека. Они караулили корабль и от ничего делать разговаривали со мной. Сначала они интересовались кораблём, дальше - больше, перешли на политику. Тут я немного испугался, думая, что они подосланы нарочно, чтобы испытать моё мнение и намерения. Скоро я убедился, что ребята говорят истинную правду, и я решил их проверить. Сначала я поговорил с Тромщинским о возможности побега на корабле. Он поговорил с Выржиковским и сказал мне, что тот согласен помочь в сборах и даже будет рад лететь. Скуратов сам заговорил об этом, и мы решили бежать. Самое трудное было достать бензин. Нужно было запасти для такого перелёта не менее 30 - 35 пудов. Сначала они приносили в день не более пуда. Мне удалось достать документ на 1,5 пуда для прогонки моторов. По этому документу мои орлы сумели получить три пуда, и так, по бидонам, мы натаскали пудов 20. Нужно было ещё хоть 10 пудов. Они мне говорили, что поляки становятся подозрительными и нужно торопиться. Немцы опять начали наступление. Мои помощники приуныли, и у них появилось сомнение в возможности бегства. Помню, 20 мая прибежал ко мне Выржиковский и, сияющий, сказал мне на ухо, чтобы никто не слышал, что они завтра привезут пудов пять бензина, а через пару дней ещё 15, но нужно суметь его быстро слить. Это нам удалось, и мы назначили отлёт на 22 мая. С утра 22-го числа была низкая облачность, и я не решился лететь. К вечеру погода улучшилась, и я решил рано утром 23-го лететь. Утром был небольшой туман. «Бердморы» взяли с пол-оборота. Ребята быстро вскочили в корабль, и, не дожидаясь прогрева моторов, я дал полный газ, и мы взлетели. Только теперь мои компаньоны сознались, что, кроме бензина и масла, они успели «приобрести» 2 пулемёта «Льюис», «Маузер» и 3 «Нагана». Погода нам благоприятствовала, на высоте 2000 метров мы вошли в полосу тумана, скрывшего нас от глаз с земли. На высоте 500 метров над нами было голубое небо и светило яркое солнце. Моторы работали отлично. Сидя за любимым штурвалом, я наслаждался этим звуком. На высоте 1500 метров я несколько приглушил моторы, чтобы сэкономить бензин. Те волнения, три последних ночи без сна и риск бегства стали сказываться - я засыпал за штурвалом и, чтобы избежать катастрофы, приказал одному из компаньонов сесть рядом со мной и подбадривать меня, если я начну дремать. Так мы летели часа три, и я уже чувствую, что больше не могу. Как по команде оба левых мотора чихнули и остановились. Начало заворачивать корабль. С этим я уже не мог бороться и почти заглушил правые моторы. Немного приходя в себя, я сознавал, что посадка необходима, иначе разобью машину. Перевёл корабль на планирование, и, всматриваясь в землю, искал место для посадки. На моё счастье, недалеко увидел хороший лужок, а рядом - пахота. Вообще, я лужков не люблю, очень часто такая зелень, хоть и очень привлекательная, бывает обманчива - под ней болото. В данном случае я решил рискнуть, подвёл корабль к земле, выключил правые моторы и на предельном режиме коснулся земли. Лужок оказался твёрдым, и мы, прокатившись до самой земли, остановились. Что дальше произошло, вы знаете. Спасибо нашим польским товарищам, которые помогли мне вывезти из плена, с опасностью для жизни, корабль. Где бы они ни были, шлю им свой товарищеский привет и спасибо».

Из журнала «Вестник воздушного флота» (№ 1 за 1918 г.):
📜«...Ночью 23 мая на «Илье Муромце» бежал из занятого немцами города Бобруйска военный лётчик Башко с тремя солдатами польского корпуса. Вследствие полного расхода бензина на высоте 100 метров все моторы стали, и Башко вынужден был спланировать в огород близ города Вязьмы. Весь перелёт около 500 вёрст произведён за 4 часа 30 минут на бензине третьего сорта. Под охраной лётчик Башко доставлен в Москву. Этим перелётом дополняется страница подвигов доблестного и неутомимого лётчика Башко. Президиум Совета профессионального союза лётчиков в составе военных лётчиков Яцука, Казакова и Свешникова. Лётчику Башко передано приветствие от имени союза лётчиков».

Во втором номере этого же журнала была помещена статья «Военный лётчик Башко». В ней сообщались дополнительные подробности героического поступка Иосифа Станиславовича:
📜«...Третий боевой отряд воздушных кораблей был застигнут началом продвижения немецких войск в феврале настоящего года в с. Станьково (близ Минска). Когда последний был занят польско-германскими войсками, командир отряда военный лётчик Башко, желая спасти от немцев свой корабль «Илья Муромец» «Киевский» 21 февраля сего года поднялся на нём с аэродрома отряда, имея пассажиров: своего помощника военного лётчика Моисеенко и наблюдателей Григорьева и Грошева. Неблагоприятные погодные условия - снег и низкая облачность, а также заевший на блоке трос от управления, вынудили лётчика Башко опуститься в расположении польских войск в Бобруйске. После захвата корабля польскими военными властями, прилетевшие на нём лётчики получили пропуск для свободного проезда в Россию. В последний, однако, момент выяснилось, что по сведениям штаба польского корпуса военный лётчик Башко получил ещё в начале февраля предписание произвести бомбардирование расположения польских войск, и, как участник этого предполагавшегося полёта, был арестован и только впоследствии освобождён на поруки начальника польской авиации. Во время проживания в польском авиационном отряде, упорная мысль о побеге из плена в Россию на своём корабле не покидала лётчика Башко. Встретив сочувствие и содействие своей идее среди некоторых служащих отряда, он стал постепенно подготавливать всё необходимое к воздушному бегству. Скопляя понемногу бензин (главным образом третьего сорта), он в то же время работал ежедневно у корабля в качестве моториста, налаживая свои моторы. Получив 19 мая, в связи с объявлением демобилизации польских войск, предложение сдать воздушный корабль немцам, военный лётчик Башко тем усерднее стал готовиться к побегу и при ближайшем содействии трёх польских легионеров, привёл свой корабль в полную полётную готовность 23 мая. В ночь на это число, усыпив предварительно бдительность часовых, охранявших корабль, некоторыми «убеждениями» и захватив с собой трёх помогавших ему легионеров, не пожелавших оставаться под немецким игом, в 12 часов ночи он вылетел из Бобруйска по направлению к Москве. Метеорологические данные погоды снова не благоприятствовали полёту: дул сильный ветер и облака закрыли постепенно звёздное небо. Вначале, по линии Днепра, ориентироваться было легко, но через час полёта пошли сплошные облака, и лётчику пришлось идти над облаками в течение четырёх часов по компасу. Когда после пяти часов полёта бензина оставалось лишь на полчаса, лётчик с высоты 3000 метров стал пробиваться через слой облаков и опустился до 500 метров. В это время корабль попал в дождь, и правая группа моторов перестала работать, вследствие чего пришлось выключить и левую группу. Только на высоте 200 метров лётчику удалось разглядеть, что он находится над деревней. Сделав резкий поворот, для вывода аппарата для посадки на более ровное место, корабль из-за малой высоты зацепился крылом за дерево и при падении в огороде получил повреждения. Сейчас же сбежались жители деревни Желанья Юхновского уезда и, приняв экипаж разбитого корабля за немецких шпионов, арестовали лётчика и пассажиров, отобрали у них оружие и передали в Юхновский совдеп, откуда под конвоем все четверо были отправлены в Москву для выяснения личности. Здесь после выяснения обстоятельств дела, все были отпущены на свободу, а доблестному военному лётчику Башко все русские лётчики в лице членов Президиума своего профессионального союза принесли искренние поздравления и приветствия по поводу необычайного возвращения из плена».

В статье задействованы материалы из книги «Эскадра воздушных кораблей Илья Муромец. Том 3 «Муромцы на службе Советской республики». Белгород, 2016 г., А.М. Сергиенко, с. 105-111; 705-707.

Очень интересное исследование! Я занимаюсь своей родословной, есть метрика о смерти моих предков Богдановых. Есть запись о том что похоронены на приходском кладбище при храме, вопрос - а примерно какую площадь занимало? И под дорогой или под домами останки погребенных?

Приложил метрику и фотографии умерших Федора Ильича Богданова и Марию Алексеевну Богданову (Нуромская)

Обычно прямо за храмом хоронили особенно отличившихся: священнослужителей, дворян. А вот приходское кладбище могло быть рядом, но поодаль.

Если смотреть на карту, то приходское кладбище поотдаль, то примерное место это где? Стрелкой это дворян и священников? А приходское за дорогой ?

И еще момент, а метрические книги сохранились? Просто в смоленском архиве ничего нет

Хочу поделиться моими исследованиями, по моему роду помещиков Богдановых которые владели Желанья.

По грамоте из Приказа княжества Смоленского, по приказу воеводы П.С. Салтыкова и
наказной памяти за приписью дьяка Федора Кичина от 8 сентября 1698 года, Рейтару Юрию
Богданову было отказано в поместье:

Деревня Желанье; Деревня Денисково; Пустошь Никифорово на поточине; Пустошь
Нив на поточине; Пустошь Пелешки на ручье; Пустошь Вербилово на речке Малой
Вешнянке; Пустошь Селищи и Дворищи на речке Большой Вешнянке; Пустошь Раевня
на речке Слочи; Пустошь Раевня на речке Малой Слочи; Пустошь Аниконово на
поточине; Пустошь Монастырек на речке Большой Слочи; Пустошь Петрищево на
ручье; Пустошь Бели на суходоле; «Пустошка» Козакова на поточине; «Селибки»
Коншина и Голышки на поточине со всеми угодьями в Мстиславском стане
Дорогобужского уезда.

Выписка из архива РГИА:

23 марта 1699 года от Великого Государя, Царя и Великого Князя Петра Алексеевича,
что Смоленским Рейтарам Юрию и сыну его Осипу Богдановым по раздаточным 1671
год и отказным 1683 и 1692 книгам, по грамоте 203, и по указу Великого Государя 1698
и 1699 год отказаны поместья в Дорогобужском (ныне Юхновском) уезде, Бабыновского
Мстиславльского станов и Вознесенской волости в деревнях: Денисков и Желанья с
крестьянами и пустошами разных названий.

Мои родители посещали место там где храм, и местные говорили, что те дома которые стоят на костях - есть необъяснимые вещи, что мужчины рано умирают.

Я думаю по Богдановым ещё можно копать

Вот никто сейчас этого не скажет. Нужно проводить геофизические измерения, где есть пустоты под землей.

Из статьи ЗАТЕРЯННЫЕ РОДНИКИ. В среднем течении реки Угра (В. Каплинский. В среднем течении реки Угра. Затерянные родники. Часть 3 Угранское поречье. Смоленск 2003 г.)

В 1789 году в сельце Желанья было 99 дворов, сельцо принадлежало двум помещикам - прапорщику Ивану Гавриловичу Киркову и Ивану Давидовичу Богданову.

В 1794 году домовая церковь была устроена в доме помещика Богданова и освящен благочинным города Юхнова Илией Войташевским во имя Преподобного Иоанна, Спасителя Лествицы.

Домовая церковь просуществовала 5 лет и в 1799 году, на средства помещика И.Г. Киркова был построен каменный храм освященный во имя Рождества Пресвятой Богородицы с приделом Иоанна Лествичника.

Вопрос, а где в 18 веке находился дом помещика Богданова в селе Желанья ?